Редберн: его первое плавание - Герман Мелвилл

и как они говорили. Я только знаю, что «залповое питьё» вызывало у меня отвращение. Что касается его вкуса, то я могу только описать его и добавить, что оно отвечает своему названию, которое обозначает, конечно же, что-то весьма мерзкое. Но оно, выпиваемое в больших количествах бедняками Ливерпуля, возможно, в какой-то степени предопределяет их бедность.

Глава XXIX

Редберн почтительно рассуждает относительно матросских перспектив

Судно оставалось в Принцевом доке больше шести недель, но поскольку у меня нет цели предоставить дневник моего тамошнего пребывания, то я просто записал здесь общий тон жизни нашей команды в этот период и буду далее продолжать описывать моё собственное блуждание наугад по городу и впечатления от пережитого, как оно вспоминается мне сейчас, но не без упущений, появившихся по прошествии лет.

Но сначала я должен упомянуть, что мы редко видели капитана во время нашей стоянки в доке. Иногда с тростью в руке он выходил на прогулку хорошим утром из отеля «Армс», – я полагаю, что отель был тем местом, где он расположился, – и после отдыха на судне, отдав приказы своему Первому министру и Великому визирю – старшему помощнику, шагал назад в свою гостиную.

Из фрагмента театральной афиши, которую я обнаружил, поглядев на его карман, я вывел, что он покровительствовал театрам, а из пламени его щёк – что он покровительствовал прекрасному старому портвейну, которым известен Ливерпуль. Иногда, однако, он проводил ночь на борту и безумно бесчинствовал ночами, как старый драматург Бен Джонсон, которым он восхищался. Компанию за столом в каюте ему составляли четверо или пятеро морских капитанов-вискоглотателей, которым прислуживал стюард, вытягивавший пробки и постоянно наполнявший стаканы. И однажды вся эта компания в четыре часа утра обнаружилась под столом и была отправлена спать, и прикрыта обоими помощниками. В этом случае я бы согласился с нашим курчавым доктором богословия, темнокожим поваром, что они должны были стыдиться самих себя, но некоторые морские капитаны не чувствуют никакого стыда, а только краснеют после третьей бутылки.

Во время частых визитов на судно капитан Риг всегда говорил какие-то любезности одному благородному таможенному чиновнику, который оставался у нас на борту почти все время, пока мы стояли в доке.

И томительные же дни, должно быть, были у этого лишённого друзей одинокого таможенника, пытавшегося убить время в каюте с газетой и постукивавшего суставами по фрамуге. Он оставался на борту, чтобы пресечь контрабанду, но раньше очень часто сам он тайком проносил контрабанду на берег, когда, согласно закону, он был обязан оставаться на своём посту на борту судна. Но на удивление он оказался задушевным человеком, вполне выше своего положения, воистину, самого бесславного, хуже, чем у гуся, принесённого к воде.

А теперь продолжим рассказ о команде.

Днём свистали всех, и палубы оказывались вымыты, затем у нас был час на то, чтобы причалить и позавтракать, после чего мы занимались оснасткой, или выбирали паклю, или бывали заняты тем или иным без перерыва, как обычно, до двенадцати часов, когда мы уходили на обед. Мы начинали работу в половине десятого, пока, наконец, не пробивало четыре часа пополудни, если не было ещё чего-либо особенного. И после четырёх часов мы могли пойти туда, куда хотели и не были обязаны оставаться на борту до утра следующего дня.

Когда мы совсем не занимались к грузом, то наши обязанности были довольно лёгкими, и старший помощник часто прилагал определённые усилия для того, чтобы создать для нас некоторую занятость.

У нас не было вахт, сторож для судна, нанятый с берега, избавлял нас от этой обязанности, и всё это время матросская заработная плата начислялась в том же объёме, что и в море. Воскресенья были нашими свободными днями.

Поэтому стоит отметить, что жизнь матросов американских судов в Ливерпуле чрезвычайно легка и изобилует свободным временем. Они живут на берегу на плодородной суше, и после небольших полезных занятий утром, оставшаяся часть дня принадлежит им.

Однако эти ливерпульские путешествия, так же как в Лондон и Гавр, являются наименее прибыльными, и в них может пуститься только непредусмотрительный моряк. Ведь в НьюЙорке он получает аванс за месяц, в Ливерпуле – другой, оба из которых в большинстве случаев быстро исчезают, поэтому к тому моменту, когда его путешествие заканчивается, он обычно мало что привозит с собой, иногда ни цента. Примите во внимание, что после долгого путешествия, скажем, в Индию или Китай, его заработная плата накапливается, и у него появляется больше стимулов экономить и гораздо меньше побуждений к расточительству; и когда, наконец, с ним расплачиваются, он уходит, звеня квартой, наполненной долларами. Кроме того, как и среди всех морских портов мира, в Ливерпуле, возможно, присутствуют разнообразные сухопутные акулы, сухопутные крысы и другие паразиты, которые делают несчастного моряка своей добычей. Представая в виде судовладельцев, содержателей баров, портных, агентов и дешёвых гостиниц, сухопутные акулы пожирают его конечность за конечностью, в то время как земляные крысы и мыши постоянно прогрызают его кошелёк.

С большим трудом он также избегает других опасностей, начиная с печально известных коринфян, преследующих его в окрестностях доков, развращённость которых не согласуется ни с одной из сторон безграничной ямы.

И всё же матросы любят этот Ливерпуль и после долгих путешествий в дальние уголки земного шара будут долго распространяться про его очарование и достопримечательности и будут расхваливать его, превознося над другими морскими портами всего мира. В Ливерпуле они находят свой рай, и это не только довольно известная улица с таким названием – один из них сказал мне, что будет доволен лживостью Принцева дока, пока он не поднял якорь, отправляясь в плаванье.

Многое хочется сказать относительно улучшения условий жизни матросов, но тут стоит приложить весьма большое усилие, как в случае, когда противоядие следует давать прежде, чем яд удалён.

Посмотрите, в большинстве своём самим фактом своего существования матросы осуждают определённое безрассудство и сластолюбие, невежество и развращённость, полагая, что они в мире вообще одни и одиноки; и если у них есть друзья и родственники, то они почти постоянно находятся вне досягаемости их доброго тепла; посмотрите, как после дисциплинарных строгостей, трудностей, опасностей и лишений в путешествиях они вплывают по течению в иностранный порт и оказываются предоставленными тысячам искушений, которым при данных обстоятельствах со всеми их достоинствами одинаково трудно противостоять, если их достоинство не имеет поддержки; и ещё они полагают, что самого их призвания высшие классы людей избегают и закрывают им какой-либо доступ к респектабельному и совершенному обществу; взгляните на всё это, и очень скоро разум должен почувствовать, что участь матросов как класса не столь многообещающая.

Действительно, плохие дела происходят под покровом хронического зла, которое необходимо извести, что, как кажется, улучшит моральную организацию всей цивилизации.

Пусть ветхие и старые фрегаты с семьюдесятью четырьмя пушками переделаны в часовни и поставлены в доки, пусть

«Помощник боцмана» и другие умные религиозные трактаты на морском жаргоне разложены там, пусть священнослужители увещевают их с края пирса и военно-морские капелланы читают им проповеди на оружейной палубе, пусть им предоставлены евангелистские пансионы, пусть бережливые судовладельцы действительно искренне и богобоязненно поддерживают усилия Общества трезвости, чтобы отнять у моряков их старые порции грога, пока те находятся в плавании, – несмотря на всё это и многое другое, отношение к матросам со стороны остальной части человечества по большому счёту, кажется, остаётся в значительной степени там, где и столетие назад.

Возможно, существует слишком всеохватывающее мнение, где при рассмотрении неизбежного социального прогресса его участников относят к разным классам, создающим совокупное движение человеческого сообщества. Ведь матрос, который сегодня ведёт пароходы «Хиберния» или «Единорог» через Атлантику, несколько отличается от раздутых образов матросов Смоллетта и моряков, которые сражались вместе с Нельсоном в Копенгагене и сами же отчаянно взбунтовались в дальнем Северном Углу в Плимуте, но всё это потому, что современная смола не совсем та, что была прежде,